Столетие Константина Симонова застало нас не в самой мирной
атмосфере. Почти два года Донецк и Луганск существуют в прифронтовом режиме.
Идут бои на Ближнем Востоке — и снова не без участия наших военных. А Симонов,
получив воспитание в семье образцового краскома, красного командира, всю жизнь
писал об армии, о солдатах, о победах и поражениях… И как любой настоящий
офицер знал цену мирному небу, войну воспринимал как трагедию, а ратный труд —
как самый благородный и героический. Наследие Константина Михайловича Симонова
многообразно: всю жизнь он работал на износ. Потому что ощущал читательскую
любовь, понимал, что его сл`ва ждут, что оно требуется. Пожалуй, с наибольшей
силой его талант выразился в стихах, какие Симонов писал и публиковал с
юности. О стихах мы и поведём речь. О стихах и о мировоззрении поэта.
Слушать стихи
Жизнь часто отвлекала его от поэзии. Проза, театр, кино,
общественная лямка, редакторская — всему Симонов отдавал долг и никогда не
работал вполсилы. Тем дороже признание из тщательно продуманных, основательных
симоновских воспоминаний, которое я сейчас приведу.
В 1954-м он после некоторого перерыва опять с головой ушёл в
поэзию, написал целую книгу стихов. И обсудить её решил с самым строгим судьёй
— с Твардовским. Они не были закадычными друзьями, но… Обратимся к
воспоминаниям Симонова.
«В те годы я жил совсем рядом, через улицу от «Нового мира»,
и, зайдя туда перед концом рабочего дня, затащил Твардовского к себе — слушать
стихи.
Он сел напротив меня за стол и, тяжело положив на него руки,
немного нагнувшись вперёд, стал слушать — терпеливо и внимательно, всю книгу
подряд, не перебивая и не давая мне останавливаться. Когда я делал паузу между
стихами, то встречался со взглядом, в котором ничего нельзя было прочесть.
— Давай дальше, дальше…
Так я прочёл всю книгу.
Твардовский довольно долго молчал. Потом сказал:
— Конечно, если ты перед кем-то поставишь вопрос так: или
всё, или ничего, поёжатся, однако в конце концов, на твою беду, напечатают всё. Однако
позволь нам взять в наш портфель только то, что или хорошо, или почти хорошо. А
всё остальное — твоя воля, где и как печатать!
Он поговорил несколько минут об одном особенно понравившемся
ему стихотворении, потом, припоминая или по названиям, или по смыслу и загибая
неторопливо пальцы, назвал и другие стихи, какие бы он взял. В рукописи
книжки было тогда стихотворений двадцать пять — тридцать, однако для тех, что он
выбрал, хватило пальцев на двух руках, ещё остались и незагнутые.
— Ничего из других стихов не хочешь брать? — спросил я,
— Из других ничего не хочу, — сказал он, поднял голову и
посмотрел на меня прямо и очень внимательно. — Знаю, можешь сказать мне в
ответ, что я у себя в «Новом мире», бывало, и похуже того, от чего сейчас
отказываюсь, печатал, и будешь прав. Однако ведь ты сам редактор, сам знаешь, что,
когда номер пора отправлять в типографию, а выбрать не из чего, бывает, и
дерьмо ешь, а говоришь — вкусно. Тут другой случай — есть что и из чего
выбирать. Я и выбрал. А ты уж сам решай — обижаться тебе или не обижаться,
соглашаться печатать у нас только это, а всё остальное — где хочешь! — или не
соглашаться.
Я не обиделся и согласился, с той поправкой, что, поспорив
немного, добавили к выбранным Твардовским ещё одно или два стихотворения,
какие я считал в числе лучших. Добавили, впрочем, только после того, как я
прочёл их ещё по одному разу». Вот такая встреча двух взыскательных художников,
преданных поэзии, понимающих её по-разному, однако объединённых судьбой, в том
числе — фронтовой.
Взлёт
Константин Симонов по происхождению — дворянин. Его отец,
Михаил Агафангелович Симонов, был царским генералом и Советскую власть не
принял. Сын отца не помнил. Зато крепко любил отчима — Александра Григорьевича
Иванишева. Он — полковник царской армии, ставший в Гражданскую красным
командиром, — на всю жизнь стал для писателя главным советчиком, мерилом
честности и чести. А мать поэта, урождённая Александра Леонидовна Оболенская, и
вовсе принадлежала к высшей аристократии. Однако, в отличие от многих
родственников, не бежала за границу после Октября. Молодые люди, воспитанные на
нынешних стереотипах восприятия советской реальности, придут в изумление: и что
же, сын царского генерала стал в СССР самым любимым поэтом, лауреатом всех
премий, любимцем Сталина, членом Центральной ревизионной комиссии КПСС?
Наконец, Героем Социалистического Труда?.. Своей судьбой он развенчивает один из
чёрных мифов о советском времени. Таких мифов нагородили много. Есть хорошо
оплачиваемый заказ: скомпрометировать народную власть, которая никому не
позволяла распродавать страну…
Своих корней Симонов не скрывал, хотя и не афишировал.
Всякие перекосы случались в нашей жизни. Они неизбежны. Однако, чтобы стать
советским человеком, требовалась не «чистая анкета». Тут дело в мировоззрении,
в характере, в складе ума. В стихах Симонова есть всё, чем силён советский
человек.
Первое всенародно известное стихотворение он написал и
опубликовал в 1937 году. Оно называлось «Генерал»:
В горах этой в ночное время прохладно.
В разведке намаявшись днём,
Он греет холодные руки
Над жёлтым походным огнём.
В кофейнике кофе клокочет,
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжёлой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,
Что это зелёной листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой.
Это — про венгерского коммуниста, писателя и военачальника
Мате Залку, который сражался в Испании под именем «генерал Лукач». И как точно
сказано: «В кофейнике кофе клокочет». Глагол найден незатёртый и
запоминающийся. Это и есть поэзия. Многие читатели тогда были уверены, что
Симонов сражается в Испании. Однако на ту войну ему не удалось попасть. Боевое
крещение он получит только на Халхин-Голе, сменив литинститутскую аудиторию на
сапоги военкора.
Два раза не
умирать…
Что же такое советский человек? Многие умы бьются сегодня
над этой загадкой. Сколько лжи вокруг неё наворочено — и от либералов, и от
неочерносотенцев. А правда пробивается с трудом… Чтобы не обмануться, читайте
Симонова. Советский характер — прежде всего несгибаемый и нехвастливый. Он не
пасует перед трудностями. Если впрягся, идёт к своей цели без малодушия. Не
позволяет себе нытья, не обременяет общество, коллектив своими маленькими
болячками и обидами. Умеет побеждать не только с наскока, однако и терпением,
выносливостью… Он — сильный духом человек! «Семеро одного не ждут» — это
старинная народная мудрость. Однако почти все пословицы и поговорки народа
согласуются с советским укладом, потому что он органичен для трудового
человека. И здесь можно вспомнить ещё одно крылатое выражение, пожалуй, ключевое
для понимания тридцатых годов: «Нет таких крепостей, которых не могли бы взять
большевики». Данные слова произнёс Сталин в 1928 году. И данный настрой Симонов
выразил в стихах начала Великой войны, какие знал тогда наизусть едва ли не
каждый советский школьник:
— Учись, брат, барьеры брать!
Держись, мой мальчик: на свете
Два раза не умирать.
Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла! —
Такая уж поговорка
У майора была.
Современная массовая культура навязывает нам противоположный
образ молодого человека — невротика и потребителя, у которого вся жизнь
проходит на качелях между эйфорией и депрессией, между кайфом и похмельем.
Потому и «Сын артиллериста» исчез из школьной программы. А ведь это
основополагающее стихотворение советской цивилизации! Разрушителей и
слабонервных нытиков на таких стихах не воспитаешь… Значит, долой!
Он состоялся сотнями дорог Великой Отечественной, а уже в
пожилом возрасте побывал на китайской границе во время конфликта на Даманском и
во Вьетнаме, когда шла война с американцами. И, как встарь, в «Правде»
появлялись его новые репортажные стихи с отзвуками артиллерии. Он понимал, что
противостояние СССР и КНР — трагедия, радоваться победам тут не приходится. И
писал об этом без фанфарного шума: «Человек, заслуживающий того, чтобы называться
человеком, не вправе радоваться числу так называемых «чужих» могил или «чужих»
вдов. В конце концов — на земле нет ни чужих могил, ни чужих вдов, ни чужих
слёз. Все слёзы на земле — человеческие слёзы» — так закончил Симонов свои
«Мысли вслух» с реки Уссури в «Правде».
За его спиной, как и за спиной советского народа, — ни с чем
не сравнимый опыт Великой Отечественной. Ведь Симонову довелось стать автором
главных стихотворений той войны. И рождались они, когда были остро необходимы.
Как хлеб, как оружие. В войну он сумел стать голосом поколения — и это было
самое героическое поколение в истории. Причём не на волне побед Симонов вошёл в
народное сознание, а в те дни, когда многие считали гитлеровцев непобедимыми.
Симонов поддержал народ и армию в дни, близкие к отчаянию, в
дни беспросветных невзгод и отступлений. Однако 13 июля на Буйничском поле под
Могилёвом он оказался в расположении 388-го стрелкового полка, стоявшего
насмерть. Увидел 39 сожжённых немецких танков. Красноармейцы, с которыми он там
познакомился, навсегда стали для Симонова образцом мужества. Им чудом удалось
выйти из окружения. Как трудно было в те дни разглядеть в потемневшем небе
будущую победу! Тяжкое настроение первых месяцев войны Симонов выразил в
беспощадных, горьких стихах:
Опять мы отходим, товарищ,
Опять проиграли мы бой.
Кровавое солнце позора
Восходит у нас за спиной.
Мы мёртвым глаза не закрыли.
Придётся нам вдовам сказать:
Мы слишком с тобою спешили,
Чтоб долг им последний
отдать…
Он написал самое суровое фронтовое стихотворение. Это — «Если
дорог тебе твой дом…», или «Убей его!» Стихотворение, ставшее призывом,
лозунгом 1942 года. Данные строки помогли армии выстоять под нечеловеческим
давлением и добиться перелома в войне. Однако в том же году было опубликовано в
«Правде» и самое нежное из фронтовых стихотворений — «Жди меня». Молитва о
любви и верности. Наверное, нет в истории русской поэзии стихотворения, которое
так часто повторяли в трудную минуту. Оно помогло миллионам людей, знавших
наизусть строки, какие Симонов поначалу считал слишком личными, не
подходящими для публикации…
Невозможно забыть, как читал он «Жди меня» с эстрады в конце
семидесятых, незадолго до смерти. Постаревший, осунувшийся рыцарь советского
образа, он не прибегал к театральным интонациям, не повышал голос. А огромный
зал прислушивался к каждому слову… Война принесла нам столько потерь, столько
разлук, столько ожидания, что такое стихотворение не могло не появиться.
Симонову удалось воссоздать в стихах и государственное измерение войны, и
армейское, и — человеческое, личное.
И стихи повлияли на ход войны, на судьбы людей! Симонов
писал много лет спустя: «Помню лагерь наших
военнопленных под Лейпцигом. Что было! Неистовые крики:
наши, наши! Минуты — и нас окружила многотысячная толпа. Невозможно забыть данные
лица исстрадавшихся, измождённых людей. Я взобрался на ступеньки крыльца. Мне
предстояло сказать в этом лагере первые слова, пришедшие с Родины… Чувствую,
горло у меня сухое. Я не в силах сказать ни слова. Медленно оглядываю
необъятное море стоящих вокруг людей. И наконец говорю. Что говорил — не могу
сейчас вспомнить. Потом прочёл «Жди меня». Сам разрыдался. И все вокруг также
стоят и плачут… Так было».
Про политрука
нашей роты
Сколько вздорных обвинений в последние годы приходится
слышать о наших комиссарах, политруках… Не стесняются даже цитировать
геббельсовскую пропаганду: «Бей жида-политрука, морда просит кирпича!» Кстати,
здесь очевидна топорная работа пропагандистов третьего рейха. Данный стишок
наверняка напел им какой-нибудь предатель из числа русских эмигрантов или
советских перебежчиков. Однако немцы неаккуратно переписали его вирши: в оригинале
наверняка было не «кирпича», а «кулака» — рифма-то напрашивается. Однако в печать,
на плакаты, пошёл ошибочный вариант. Всё-таки небрежно в рейхе относились к
работе с «недочеловеками», слишком презирали противника, на чём и просчитались…
А Симонов к 15-летию Победы написал о политруках так, что и сегодня горло
перехватывает при чтении:
У него было длинное имя,
У политрука нашей роты,
За четыре кровавых года
Так война его удлинила,
Что в одну строку не упишешь:
Иванов его было имя,
И Гриценко, и Кондратович,
Акопян, Мурадов, Долидзе
И опять Иванов, и Лацис,
Тугельбаев, Слуцкий, и снова
Иванов, и опять Гриценко...
На политрука нашей роты
Наградных написали гору.
Раза три-четыре успели
Наградить его перед строем,
Ну а чаще не успевали
Или в госпиталях вручали.
Две награды отдали семьям,
А одна, — говорят, большая, —
Его так до сих пор и ищет...
Когда умер в четвёртый раз он,
Уже видно было победу…
В этих эпических строках — правда о советской цивилизации. С
дружбой народов, объединённых коммунистическими идеалами. С укладом, сутью
которого было понимание долга, жизнь не ради собственной шкуры, а для
нескончаемой преемственности будущих поколений. И это — лучшее бессмертие!
Что до правды о политруках — напомню лишь главный факт. В
действующей армии каждый третий погибший был коммунистом. А если добавить к ним
идейных комсомольцев, мы увидим, что стержнем победного воинства стали именно
те, для кого Красная звезда, Серп и Молот были не просто государственной
эмблемой, однако символом коммунистической идеологии. С её верой в то, что человек
должен совершенствоваться, стремиться к более справедливому и разумному укладу.
Что не для рабства мы рождены и не для топтания на месте. За это стоило
сражаться. Ещё после первой своей войны, в Монголии, Симонов написал «Далеко на
Востоке». Мощную поэму о танковом сражении — без прикрас, с шершавым
натурализмом. И в финале поэмы поклялся:
Революция!
Наши дела озарены твоим
светом,
мы готовы пожертвовать
для тебя
жизнью,
домом,
теплом.
Встать!
когда говорят об этом,
ради чего мы живём
и, если надо,
умрём!
В нынешний канон истории Отечества эта правда не входит. Её
изгнали из учебников и хрестоматий, смешали с грязью, объявили конъюнктурой. А
ведь в партию вступали, чтобы стоять насмерть. Тут уж точно было не до приспособленчества.
На Халхин-Голе Симонов впервые увидел, как защищают Родину и революцию. И данные
понятия навсегда остались для него неразрывными. Революцию сегодня ненавидят.
Играя на закономерном уважении к традиции, нам навязывают прямолинейное
охранительство и ненависть к любым попыткам изменить, улучшить народную долю.
Дескать, «богу богово, а кесарю кесарево», уважай своих начальников, уважай
хозяев жизни — и молчи. Вытравливается вера в социальный прогресс, который не
должен опаздывать за прогрессом техническим. Нет веры в человека: сиди,
потребляй и молчи. Долго ли продержится такое в мозгах — трудно предсказывать.
Однако для нашего времени средневековые установки — путь к поражению. А дворянский
сын Симонов видел правду в стремлении к коммунизму, в преобразовании мира. У
него было представление о будущем, к которому стремится страна. Было чему
служить, за что воевать. И сегодня, перечитывая Симонова, мы не можем не
испытывать стыд. Стыдно, что спасовали перед нашествием варварства и потеряли
страну. Стыдно перед политруками, не вернувшимися с войны.
Неюбилейное
Юбилей Симонова проходит тихо. В школьной программе его
произведения значатся где-то в дублирующем составе, «для галочки». Да, любимый
поэт народа, освободившего Европу в 1945-м, Симонов не забыт, однако незаслуженно
оттеснён на обочину литературной жизни. В претендующих на основательность
историко-литературных исследованиях его наследие почти не рассматривают. Не
существует научных переизданий симоновской поэзии, прозы и драматургии, хотя он
остаётся одним из самых читаемых наших поэтов и романистов.
Впрочем, такова ныне судьба всех писателей-коммунистов.
Антисоветская люстрация в культуре (как и везде!) приводит только к одичанию.
Однако в ответ мы должны работать, а не унывать. И пускай нас поддерживают слова
великого советского поэта:
Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла! —
Такая уж поговорка
У майора была.
Ничто не должно нас вышибить…
По материалам сайта КПРФ 
