КРЕМЛЁВСКИМ
СЕЛЕКЦИОНЕРАМ не даёт покоя навязчивая идея: как создать гибрид из гадюки с
ежом и мангуста с коброй. Известный специалист по российскому менталитету и
обычаям, плодовитый автор многих опусов, культурный министр РФ Владимир
Мединский поведал ТАСС о ещё одной монументальной задумке. То ли сам придумал,
то ли сверху подсказали: быть к 2017 году в Крыму «памятнику примирения». Посвятить его решено «трагедии революции и Гражданской войны
в России в 1917—2017 годах», и будет он символизировать общность нации.
Гражданское примирение потомков белых и красных, конечно, подразумевает и
солидарность с теми, кто державу контрреволюционным переворотом в 1991 году
угробил, а теперь последнее мясо у народа с костей соскребает. Идею, как
всегда, поддержал Путин и одобрил Всемирный конгресс соотечественников (надо
думать, состоящий из потомков тех, кто драпанул с отступающими интервентами в
1922-м или с фашистами в 1945-м).
Тётка моя называла данную публику недобитками. Дочь
крестьянки-середнячки и сапожника, начинавшая трудовую деятельность в
приходской сельской школе, мне про дореволюционную жизнь часто рассказывала.
Жалости к семейству Романовых у неё никакой не было. В 1920-е годы работала с
беспризорниками, с величайшим пиететом относилась к Феликсу Эдмундовичу
Дзержинскому. Отец мой, революцию встретивший фельдшером, потом окончивший
институт и уже майором медицинской службы защищавший Москву, также о
дореволюционном «рае» и о Гражданской войне много говаривал. К белым симпатии у
него не было: брата младшего убили. Мои родные не в пустоте жили — было им у
кого учиться, на кого опираться; выстояли благодаря смычке поколений, всю жизнь
посвятивших своей стране и народу — вместе учили, лечили, инженерили. Плюньте
тому в лицо, кто талдычит, что вся лучшая часть русской интеллигенции была
перебита в революцию или отбыла за бугор после гражданской. Так с кем мне
мириться?
Сейчас чиновники маракуют, какой же из крымских городов
осчастливить: Керчь, Евпаторию, Феодосию или Севастополь. Я думаю, особенно
«уместно» это будет выглядеть в Керчи. Там, правда, уже стоит этакий неброский,
посвящённый белогвардейскому «исходу» в 1920 году — одно из последних творений
монархиста Клыкова, — подарок городу. Какой там «исход»! Драп обезумевший.
Восставшие горожане набросились на беляков, разоружили и в толчки выгнали.
Устали от зверств. Ведь беляки партизан в каменоломнях газами травили,
интервентов с кораблей просили из орудий город утюжить. Данные «белые и пушистые»
схваченных подпольщиков за ребро на крюк привешивали, саблями рубили. Смотрите
исторические документы: это вам не михалковское враньё про утопленную баржу со
страдальцами-офицерами. В городе треть улиц в названиях и мемориальных досках
хранит память о тех днях, о героях революции, замученных белыми.
Кстати, помнит город и о Желябове — он учился здесь в
гимназии. Потом там была школа его имени. В своё время украинские
«самостийщики» здание снесли, имя Желябова убрали с вывески школы, переехавшей
в новое помещение. Тогда же из наименования других школ исчезли имена Франко, Шмидта,
Гладкова. Российская власть пока ещё ничего не сделала, чтобы данные имена
восстановить. Помнит Керчь и о Войкове, уроженце города.
Я возросла в керченском пригороде, носящем его имя, жила на
улице его имени, был и завод имени Войкова. Сейчас от большого завода осталось
три живопырки: цех эмальпосуды, стрелочных переводов и литейный. В литейном
после почти месячной забастовки отвоевали зарплату аж в 9000 рублей (было
5000). И ту задерживают. Это при московских ценах на всё, в том числе и на рыбу
— в бывшей-то рыбной столице России. А жизнь всё дорожает и дорожает. Действия
нашего правительства удивительно напоминают, как рулило сто лет назад царское
правительство. И полиция, и охранка есть, и народ до крайней нищеты и
невежества доводится, и в казне шаром покати, и воруют чиновники в особо
крупных размерах.
Мединский вопрошает: «Почему сегодня так актуален и уместен
памятник примирения? Речь идёт о примирении в наших головах». Боятся господа,
не закипит ли «разум возмущённый». До семнадцатого-то года всего ничего
осталось.